Дарма сабе!
Дарма сабе!
Посвящается моей бабушке, Литвин Марии Стефановне
Текла река, насилием гонима —
Поток людей среди осколков зла.
Скрывая взгляд за вуалеткой дыма,
Сама Война в потоке этом шла.
Она желала крови и страданий,
Мечтала о смертях, коварстве, лжи,
Вела бои с великой стародавней
Священной страстью Человека — жить!..
Лёньке было уже два года, когда их с мамой Маней да ещё целой толпой гомельчан погнали на неметчину. . Шли девки молодые, бабы с детьми да пяток-другой мужиков, что на фронт не отправили. В дорогу разрешили брать всё, что можно унести на себе, вот и волок каждый то, что считал наиболее ценным: мамки — деток малолетних неразумных, мужики — самогон, кто сколько мог уволочь.
Ну и вещи самые разные, что могли на чужбине пригодиться, тоже несли в узлах да чемоданах. Вот Манька и тащила Лёника да узелок с пожитками: хлеб, без которого она никогда даже в гости ни к кому не ходила, вещички носильные тёплые да ножницы портняжные. Нет, Манья не шила особо, но ножницы солидные были — вдруг у кого выменять на продукты пригодится? Путь-то неблизкий.
Гнали их по этапу немцы с автоматами да, в подмогу им, несколько полицаев из своих. Остановились на ночлег на перевалочном пункте, огороженном колючей проволокой. Бабы узелки свои развязали, принялись тем, что Бог послал, деток кормить. . Дятва не капризила особо: устала в дороге да всё носом клевала — спать. Мужики в стороне скучковались, самогоном греться стали, шушукаются. Полицаи, по ту сторону проволочной загородки, костёр разожгли, кашу с тушёнкой фрицевской уминают. и не поделятся, сволочи! А сами фрицы в ближайшее село утопали — комендатура у них там располагалась, что ли? — отчёт сдавать.
Маня с подругой Таней устроились рядышком, дали детям по холодной бульбине. Танина Женька умаялась и уснула на узлах почти сразу же.
Когда и Лёник , зажав в кулачке корку хлеба, сладко засопел на старом драпе, Танька негромко окликнула Маню: «Слышь, подь сюда, тут наши мужики что-то удумали!» Манька потихоньку встала, чтоб не потревожить чуткий Лёнькин сон, и подруги, стараясь не привлекать внимание полицаев, неспешно подошли к группе своих мужиков, с таинственным видом что-то обсуждавших в центре загона, подальше от колючки.
— Да как ты её разорвёшь, Игнат! — вполголоса, едва сдерживая досаду, вопрошал седобородый мужик с огромным сливовым носом у стоящего рядом крепкого дитюка, — Это ж тебе
не матузка какая! Только шкуру собственную подрапаешь, а толку чуть.
— Да и с этими надо что-то делать, — Добавил лысый Стёпка, — кивая на полицаев, — им фрицы оружие оставили.
— Что делать, что делать! Да напоить , как свиней. Делов-то! — Вмешалась подошедшая только что Танька, перемигиваясь с подругой.
— Ну уж коли ты такая умная, так, можа, ещё и скажешь, как проволоку перегрызть? — с вызовом выпалил вдруг засмущавшийся Стёпка.
На него тут же зашикали, а Манька, присмотревшись попристальней к острым металлическим прутьям, и будто о чём задумавшись, пошла туда, где оставила свой нехитрый скарб и где спал её Лёнька. Подошла, присела на корточки и принялась рыться в своих пожитках. Отыскав нужную вещицу, спрятала её в складках одёжи и вернулась к мужикам, где дожидалась её Танька. Подошла, протиснулась в серёдку:
— Вот, глядите, что у меня есть, — и протянула седобородому справные портняжные ножницы.
— Возьмут ли они колючку? — в раздумье потёр тот щеку.
— Точно возьмут! — горячо зашептала Танька, — у нас дома такие же были, так брат ими жестянку резал.
— Давай сюда! — протянула руку Маня, — мои ножницы, значит мне и спроволокой возиться. А вы
идите вон, свиней поите!
На том и порешили.
Полицаи от подношения отказываться не стали: русский человек на халяву падок. Упились в дымину да и полегли в повалку подле догорающего костра. Женщины потихоньку деток разбудили, вещички пособирали да и сгрудились у противоположной от кострища стороны. Мужики свои тут же топчутся: и седобородый Иван со сливовым носом и перебитой рукой, плешивый хромой Стёпка да здоровенный Игнат с бельмом на левом глазу. На фронт не взяли, а немчура вот не побрезговала. Да не достанется людоедам человеческого мяса, выйдет полицаем боком халявный самогон. А всё потому, что Манька, собираясь впопыхах, Лёньку в тёплые тряпки укутывая, хлеб последний в узел засовывая, прихватила с собой ножницы, здоровенные, справные, которые считала портняжными.: авось пригодятся! Вот так, авось и пригодились. Не доверяя никому свой инструмент, разрезала упрямая Манька колючку, Лёника полусонного поудобней перехватила, да и вышла первая из кошары на волю. А когда остались далеко позади и полицаи за колючей проволокой, и даже деревья, растущие вокруг загона, ветер донёс до всех сухой треск автоматной очереди: это немцы, воротясь из села изастав экое досадное непотребство, в бешенстве расстреляли нерадивых сторожей.
Вскоре небо впереди слегка побледнело, а потом начало покрываться розоватой дымкой. Лёнька захныкал на руках и запросил пить. Это послужило сигналом всем. Люди, наконец поверившие в то, что погони не будет, заговорили все разом, заулыбались, глядя на своих детей, на встающее над деревьями солнце. Журчание ручья привлекло внимание Лёньки, и он более настойчиво потребовал «водыки». Маня присела на корточки, примостила рядом Лёника и, ополоснув руки в журчащей прохладной воде, набрала полные ладони этой вкуснющей сладковатой влаги, протянула их Лёньке: «Пей, сыночек мой, пей!» Напившись, Лёнька заметил на мамкиной руке царапину от колючки:
— Вава! Там! — робко прикоснулся пальчиком к свежей царапине.
— Дарма сабе! — отмахнулась, улыбнувшись, Манька, — погляди вон, сонейка взошло! Тёпла будет. Птицы тепло чуют — поют как!..
С тех пор прошло 74 года. Лёнику, леониду Михайловичу сейчас 76 лет. А Манька, баба Маня давно умерла, но все, кто её знал, помнят это её любимое присловье — «Дарма сабе» — часто повторяемое при мелких жизненных неурядицах. Будто она всегда знала, что в жизни есть нечто очень важное, самое важное. Словно она, не умеющая ни писать, ни читать ещё тогда, на рассвете, окуная руки в чистую живую воду и поднося её к жадным пересохшим губам Лёньки, открыла для себя её смысл.
30.04.2016